Ко второму году пандемии COVID-19 почти треть российских медиков, работающих в коронавирусных госпиталях и отделениях, готовы уволиться из-за выгорания, согласно данным мобильного приложения «Справочник врача». Помимо этого, 37 % жалуются на проблемы со здоровьем, появившиеся в связи с эмоциональным истощением. Больше половины заявили, что хотят «повышения общественного уважения к профессии». Также 42 % специалистов отметили, что не чувствуют поддержки со стороны начальства — ни финансовой, ни эмоциональной. А 63,3 % медработников рассказали, что их начальство часто говорит: «Не нравится — увольняйся». «Важные истории» поговорили с врачом, фельдшером и медсестрой, которые решили уволиться из «красных зон» из-за усталости и стресса.
«Сегодня вы ищете правду, а завтра — новую работу»
Владимир, врач — анестезиолог-реаниматолог, Санкт-Петербург
До пандемии я работал врачом-реаниматологом в скорой помощи в Санкт-Петербурге. Во время первой волны коронавируса Департамент здравоохранения Москвы объявил, что в столице не хватает рук. В Петербурге в «красной зоне» платили 300 тысяч рублей, а в Москве — 460 тысяч, а еще оплачивали номера в отелях.
Я пошел работать в московскую больницу, которую временно перепрофилировали под ковид. Тогда мне все нравилось. К нам — тем, кто приехал из других городов, — достаточно хорошо относились. Заведующий больницы нас берег. Мы работали то сутки через 12 часов, то сутки через сутки. Начальник старался нас всегда побыстрее отпустить, чтобы мы успели отдохнуть в отеле и прийти обратно в «зону» с новыми силами. Коллектив хорошо меня принял, мы подружились и до сих пор общаемся.
В начале второй волны я работал уже в другом московском госпитале. Сначала было чуть-чуть полегче, потому что было меньше тяжелых пациентов. Было ощущение, что мы неплохо делали свою работу, пока начальство не стало придираться. Бывало, что после суточной смены руководство требовало дождаться обхода дежурных врачей, когда до моей следующей смены и так оставалось 12 часов. А если потом ты опаздывал на работу, тебя вычисляли по камерам видеонаблюдения и начинали угрожать увольнением по статье.
Начальство вообще любило следить за работой медперсонала по видеокамерам. Сложно работать в противочумном костюме и запотевших очках 12 часов, когда надо еще писать отчеты на компьютере. Я разрешал себе периодически снимать капюшон и очки в ординаторской, где нет пациентов. Камеры видеонаблюдения зафиксировали это. Сначала руководство меня просто ругало, потом делало выговоры и просило писать объяснительные.
Наказывали меня и за то, что делало само руководство. Например, в больницу приехал проверяющий из департамента здравоохранения Москвы, подошел ко мне и к заведующей отделением, а у нас обоих были подняты защитные козырьки. При этом мы не стояли близко к пациентам. Замечание проверяющий сделал только мне.
Врачам начальство не доверяло до такой степени, что нас просили постоянно отчитываться о своих действиях в WhatsApp-чатах. Если кто-то назначил лечение, не посоветовавшись с начальниками в чате, — сразу ругали. Они даже в выходные дни сидели в этих чатах. А как я могу сидеть в WhatsApp, когда занимаюсь пациентом? В Петербурге в скорой помощи руководство не требовало от меня постоянных отчетов, ведь я — врач, значит, принимаю решения самостоятельно.
Я начал быстро уставать. После трех месяцев подряд с графиком сутки через 12 часов я поменял его на сутки через сутки. Получилось больше отдыхать, зарплата, соответственно, стала поменьше, но мне хватало. Но вскоре уставать я стал еще больше, потому что руководство добавило мне и коллегам дополнительные обязанности, которые с нашей работой никак не связаны. Старшему реаниматологу по смене приходилось, помимо лечения пациентов, решать организационные вопросы, например заполнять отчетности. За невыполнение подобных поручений нас ругали.
В начале пандемии власти разработали правила оказания помощи пациентам с коронавирусом. В них четко прописывалось, что должен делать медперсонал, как у него должен быть совмещен режим труда и отдыха, сколько раз в день положено питание. Во многих больницах от этого уже отказались. В больнице, где я работал в первую волну, из этих правил нарушалось только то, что медики уходили отдыхать не через каждые четыре часа, а через каждые шесть. Во вторую волну мои бывшие коллеги жаловались, что их отпускают максимум на полчаса раз в сутки. Я знаю, что из некоторых стационаров люди вообще не выходят.
Жаловаться на условия труда в России сложно. Сегодня вы ищете правду, а завтра — новую работу. Я предлагал бывшим коллегам из первой больницы, чтобы они написали коллективную жалобу. Многие даже на такое не были готовы.
В конце февраля 2021 года терапевтам второй больницы в Москве, где я работал, сказали, что департамент здравоохранения города больше не будет им оплачивать номера в отелях. Нашего отдела ревматологии это пока не коснулось. Такие известия дошли до нас к концу марта. Видимо, деньги у департамента на это закончились. Хотя это было очень удобно. Гостиница предоставляла питание, медики не тратили время на уборку. Параллельно с потерей оплаченных номеров ухудшилось отношение начальства ко мне и еще к некоторым докторам. Мы почти одновременно уволились в апреле. Я не захотел даже за большие деньги работать в условиях, когда врач не занимается пациентами, а тратит время на конфликты с начальством.
Я уехал на Дальний Восток работать врачом специальной службы, которая занимается эвакуацией пациентов из отдаленных районов. Не хочу возвращаться в «красную зону»: на новой работе в два раза меньше зарплата, но и напряженность труда в пять раз меньше, чем в ковид-госпитале. Желания бросаться на помощь в «зону», как на первой волне, у меня уже нет. Единственное, что меня может вернуть туда — серьезные финансовые проблемы.
«Когда им плохо, к ним не Минздрав приезжает, а мы»
Екатерина, фельдшер, Рязань
В октябре этого года из необходимых 57 бригад скорой помощи в Рязани осталось 20. Раньше тоже не хватало бригад и медиков, но с начала пандемии количество увольнений в больнице скорой помощи резко увеличилось. Каждую смену становилось на одну бригаду меньше, а вызовов — наоборот. Со временем отток сотрудников усилился: за год больше 60 ушло.
Дополнительная нагрузка ложилась на оставшиеся бригады. Раньше в смену выходили семь бригад, а теперь две. Если до пандемии в неудачный день надо было [объехать] до 16 адресов, с учетом госпитализации в разных больницах, то в ковидное время доходило до 30. Мы не успевали за восемь часов в дороге зайти даже в туалет.
Качество оказываемой помощи, конечно, снизилось. Нас стало мало, мы стали уставать и злиться. К пациентам агрессию не проявляли, но просто были выгоревшими. Пациенты тоже злились. У нас 30 адресов, а в сутках 24 часа. Некоторые пациенты ждали скорую не по два часа, а по 11–14. Они угрожали звонками в Минздрав, и я им номер телефона министерства давала. Но толку от этого им не было, потому что, когда им плохо, к ним не Минздрав приезжает, а мы.
В последнее время отношение общества к медикам изменилось в худшую сторону. В нас постоянно тыкают «ковидными деньгами». Раз мы их получаем, то обязаны терпеть чрезмерную нагрузку. На самом деле это нерегулируемая сумма, ее выплачивают только по факту [проделанной работы]. Это может быть и четыре тысячи рублей в месяц, и 20 тысяч. Власти и некоторые пациенты почему-то считают, что мы зарабатываем миллионы и из-за этого теперь обращаем внимание только на ковидных пациентов. Но все пациенты с переломами, травмами, болью в сердце и высоким давлением остались — только к ним добавилось еще 50 адресов с температурой.
Мое увольнение связано не только с нагрузкой из-за коронавируса, но и с поведением руководства. Оплата была несоизмерима с тем, что мы делаем. У меня была стабильная зарплата — 25 тысяч, если с переработками. В месяц я должна отработать 168 часов, обычно по 7–8 суточных смен. Во время пандемии зарплата не изменилась никак. В бухгалтерии сделали вид, что зарплату индексировали. Но дополнительные выплаты — например за ночные смены — убрали.
Мы жаловались в профсоюз «Действие». Он пытался нам помочь, но главврач Игорь Задоя завинтил гайки. Выпустил приказ, что нам запрещено общаться с журналистами. За комментарий в СМИ могли отстранить от работы.
Тяжело не выгореть, когда работаешь на износ и не чувствуешь, что администрация поддержит тебя и защитит. Руководство станции скорой помощи просто держится за свои места и ни в чем себе не отказывает. Когда у нас осталось мало бригад, главврач купил себе новый кроссовер Toyota. Я это увидела и подумала: «Мама дорогая, какие у нас зарплаты, оказывается, хорошие!»
По словам бывших коллег, после моего ухода руководство приобрело 10 автомобилей LADA Largus, на которых обычно передвигаются только терапевты из поликлиник. Это не обычная машина скорой помощи, в которой есть места для лежащего человека и где медик может помогать пациенту стоя. LADA Largus — легковушка с кузовом. А [благодаря этой покупке] на станции получилось собрать 57 машин, как положено по нормативу.
Мне позвонила знакомая, которая раньше работала на станции скорой помощи в Коломне, и сказала, что там появились вакансии. За сутки платят в два раза больше, чем в Рязани, — пять тысяч рублей. Мы с коллегой туда устроились.
Я люблю свою работу, и мне не хотелось бы с нее уходить еще много-много лет. Мне нравится помогать людям, нравится, когда получается сделать лучше человеку и на тебя смотрят благодарные глаза. Я не хотела уходить и из рязанской больницы — меня вынудили маленькой зарплатой, большой нагрузкой и наплевательским отношением руководства к сотрудникам. Возвращаться я не планирую. Моя коллега, которая тоже переехала работать в Коломну, говорит: «Когда получаешь тут первую зарплату, понимаешь, что ты уже никогда не вернешься в Рязань».
«Я прошла школу ада»
Александра, медсестра, Московская область
В апреле 2020 года, когда был первый локдаун, я училась на пятом курсе Первого медуниверситета. Молодежный центр вуза выложил во «ВКонтакте» объявление о поиске волонтеров в «красную зону». Я подала заявку, потому что очень хотелось помочь людям и понять, каково это — работать в больнице.
Куратор отправил меня волонтером в Городскую клиническую больницу №15. Там я проработала до июня прошлого года. Из нашего университета там оказалось около 80 человек. Я испытывала гордость за нашу молодежь, которая безвозмездно решилась работать медсестрами и санитарами.
На первой волне пандемии сильно поддерживали врачей. После «суток» медик не в состоянии дойти даже до раздевалки, а в ГКБ №15 были собственные бесплатные такси до метро.
Параллельно я устроилась работать медсестрой в другую больницу. Так и проработала в «красных зонах» до июля 2020-го. Локдауна уже не было, больницы справлялись без дополнительного медперсонала. Но в октябре прошлого года началась еще одна волна заражений. Департамент здравоохранения Москвы позвал меня работать медсестрой во временный госпиталь в Сокольниках.
Во вторую волну пандемии изменился характер пациентов. В первую волну они, несмотря на плохое самочувствие, помогали друг другу, подбадривали соседей [по палате], даже кормили их. Старались помогать и медперсоналу. Во вторую волну — а именно, в октябре-ноябре 2020-го — люди просто впадали в панику. Наверное, тут не пациенты виноваты, а сама инфекция, которая начала бить по центральной нервной системе. Они вообще ни с кем не хотели разговаривать — не то что помогать.
В ГКБ №15 я прошла школу ада. Волонтеры служили заменой медсестер, перевозчиков и буфетчиков. Но тогда я не чувствовала, что выгорела. А в Сокольниках мне было намного легче, нравился коллектив, но это не спасло меня от выгорания. Мое отношение к пациентам стало не такое, как прежде. Раньше я полностью отдавалась работе. Понимала, что, какое бы у меня ни было плохое настроение, пациенты в этом не виноваты. Они — чьи-то родственники, мамы, папы. А в последний месяц работы, в июне 2021 года, я поняла, что очень сильно устала. Могла пациенту что-то неправильное сказать и не то сделать. Например, не вовремя подойти или проигнорировать просьбу. Пациенты — в основном бабушки и дедушки, которым поговорить хочется. Лечила их как нужно, но уделить им особое внимание и утешить их уже было сложно. Я должна была следить за 40 пациентами. А поговорить с каждой бабушкой — это обычно не три минуты, а 10–15.
В последний месяц мое отделение переформатировалось в палату интенсивного наблюдения. Там [лежат] пациенты, которым нужен особый уход: кормление, подмывание, лечение пролежней. Работа умножилась на три, а сил уже не было. Иногда во время работы я уходила плакать где-то в углу, собирала силы и шла дальше делать дела. Плакала не оттого, что было страшно, а потому что ужасалась, как обязанности наваливаются друг на друга. У всех медсестер был завал. Каждая занималась 40 пациентами, никого не получалось позвать на помощь.
Помимо этого я собиралась поступать в ординатуру. Мне надо было готовиться к экзаменам. Я поняла, что у меня уже нет такой любви к пациентам и я не могу им дать столько, сколько я бы хотела, чтобы давал медперсонал моим родственникам. Считаю, надо либо делать работу хорошо, либо вообще не делать.
В «красную зону» я точно не хочу возвращаться. Недавно в Москве снег пошел, и я вспомнила, как в шесть утра ходила по этому снегу в ковид-зону, как приходилось постоянно ходить в очках, в костюме, находиться в замкнутом пространстве, где в туалет спокойно не сходишь и поесть не можешь, почувствовала едкий запах палаты. Мне прям тошно стало.
Сейчас в «красных зонах», наверное, худшее время, потому что из-за коронавируса стало больше смертей среди 30–40-летних и даже моложе — тяжело смотреть, как молодые люди умирают. Мне знакомые говорят возвращаться в «зону», ведь там платят большие деньги. Но я даже ради них не вернусь, ведь это деньги на смертях каких-то людей. Я сама потеряла близкого родственника из-за коронавируса.
Есть коллеги, которые не поддерживают тех, кто работает в «красной зоне». Говорят: «Почему вы жалуетесь, вы же столько денег зарабатываете!» Это говорили и некоторые пациенты. Но они не понимают, что это колоссальная нагрузка и не все медики, готовы ее выдержать даже за большие зарплаты. Почти два года я работала в «красной зоне» без отдыха, в условиях, когда постоянно слышишь плохие новости про коронавирус и видишь много смертей. И самое ужасное, что никогда не видишь счастливого конца — нет ощущения, что это кончится когда-то.