«Моя задача была выжить. И помочь выжить своей семье»

С 1 марта украинский Мариуполь заблокирован российскими войсками. Все это время город регулярно обстреливают; стреляют, в частности, по гражданским объектам, например по роддому. По оценке мэра Вадима Бойченко (он эвакуировался 23 марта), в Мариуполе остаются от 100 до 120 тысяч мирных жителей; до войны население города составляло порядка 450 тысяч человек. Часть мариупольцев вывезли на подконтрольные России территории, некоторым удалось уехать в другие районы Украины. Оставшиеся в осаде горожане вынуждены выживать без электричества, отопления, воды и связи. 

«Важные истории» поговорили с двумя жительницами Мариуполя о том, как им удалось уцелеть в осажденном городе и выбраться из него.

Алена Загреба, 15 лет, школьница, покинула Мариуполь 16 марта

Я проснулась 24 февраля, мне подруга пишет, что она придет только на три урока. Я такая: «Ой, как обидно». А потом она снова пишет: «Все, мне мама сказала никуда не идти, потому что в городе творится что-то непонятное». Я думаю: «Как я буду без подруги в школе?» Я даже не поняла сначала, что она имела в виду. 

Лежу и думаю: «Пока не буду вставать, вдруг мне мама тоже скажет не идти в школу». Лежу, лежу — и мама приходит: «Так, ты не идешь в школу». Ура! Начинаю открывать паблики — что творится: война, куда, почему? 

Потом классный руководитель в чате написал, что уроки на два дня отменяются и будет дистанционка. Заходим в Zoom — а он не работает. Нам сказали: «Ну тогда выходные у нас». Просто домашнее задание дали. 

Первый день войны я просидела, читая новости. Я переселенка из Луганской области. В 2014 году мне было 7–8 лет. Я застала войну — не сильно, но все равно было страшно. Поэтому теперь я была той, кто всех успокаивал в нашем классе: «Все нормально, ребята, будет, военные нас защитят». Моя подруга очень сильно переживала. Я говорю: «Все хорошо, если хочешь, можешь скотчем стекла заклеить (при взрывах это помогает защитить помещение от разлетающихся осколков. — Прим. ред.), можешь почитать, можешь покушать — отвлечься». Я очень много кушала, чтобы отвлекаться. 

2 марта все [электричество] повыключали, потом уже и мобильная связь пропала. Тепло тоже отключили, не 2 марта, а чуть раньше, но я этого не почувствовала, потому что дом медленно остывал. Потом температура дома опустилась до нуля. Когда нет интернета, связи, нечего делать — скучно. Я начала снимать влог о нашей жизни, чтобы потом показать родственникам, как мы жили. Мне очень нравится снимать видео, я хочу связать свою жизнь и будущее с киноиндустрией. Мне очень нравится запечатлевать все моменты.

По вечерам мы с мамой разговаривали. Мама рассказывала, как в детстве они тоже без света и без интернета жили, чем занимались, как у бабушки семечки лузгали. Она веселила меня. В какой-то момент с мамой у нас уже был истерический смех: мы смеялись со всего подряд, лишь бы не плакать. Я хожу в церковь, поэтому я молилась богу, чтобы он дал мне спокойствие. 

Седьмого числа нам отключили газ. Это было очень обидно. Без газа же совсем никуда, надо идти костер разжигать. Двадцать первый век на дворе, а мы тут на костре будем готовить! У меня есть опыт в разжигании костров, я хожу в походы. Еще у нас была картошка в мундире — ее холодной можно поесть. На костре мы готовили мясо, потому что холодильник разморозился. Мы шиковали: дня три кушали мясо. 

Когда отключили газ, люди начали выходить на улицу. Общаться, знакомиться с соседями, помогать друг другу. У папы там уже новые друзья появились. Однажды он вышел погреть воду для чая, нес домой кастрюлю с водой — и разлил ее случайно. В итоге нам пришлось пить компот. Было обидно. 

У моей мамы была коллекция фиалок: три стеллажа, около шестисот фиалок, среди них были и редкие. Но им же нужны тепло, свет — а этого ничего не было. В итоге мы их все выкинули. Такое уже было в 2014 году [когда мы бежали от войны в Донбассе]. Мама была спокойна, не подавала виду. Но я видела, что она хочет плакать и не может смотреть на это все. В те дни мусор уже никто не вывозил, баки были переполнены, поэтому папа поставил мусорные мешки с фиалками возле баков. Мама не могла даже в окно смотреть из-за этого. 

8 марта папа подарил мне шоколадку — и это была самая вкусная шоколадка в мире. Еще пошел в действие пакет, знаете, с вот этими невкусными конфетами, которые долго лежат и никто их не хочет есть. В этот же день родители собирали снег, набрали целую ванну снега, даже с горкой. Потом мы легли в коридоре — мы в коридоре тогда спали. Лежим, а холод идет из ванной! Мама такая: «Да мы морозильник сделали!» И мы начали весь этот снег перекладывать на балкон.

В те дни люди начали воровать из магазинов. Возле нашего дома был магазин «Грация», сеть такая, и торговый центр «Портсити»: всё оттуда несли через наш двор. Что только не несли, даже телевизоры. Мне рассказал знакомый, что видел бабушку, которая несла кресло. Ну это просто ужас! Видела, как из магазина продуктов мужчина нес мешок капусты. Что он с этой капустой будет делать? Солдаты, которые охраняли район, людей с едой еще пропускали, а вот телевизоры разбивали — это уже мародерство. 

Мы жили прямо возле больницы, в больнице раздавали воду: сначала только для больных, а потом уже для жителей. Однажды я пошла туда с девятнадцатилитровой бутылкой. Мне мужчина встречный говорит: «Там уже воду не дают. Но ты иди, наглей». Иду. Стоит мужчина-охранник. А я такими бедными глазами на него смотрю — дите, с этой огромной бутылкой. Пропустил меня, я набрала воду, пришел папа и дотащил. Мы раздали немножко соседям, бабушкам, которые не могут ходить. 

10 марта у нас были очень сильные бомбежки, и мы сидели в прихожей, дрожал даже наш кот Персик. Мы начали петь христианские песни, мама меня успокаивала. Это был первый раз, когда я плакала. Потом мы легли спать, но я от каждого маленького шороха дергалась. В ту ночь у нас загорелся дом, горел четвертый этаж. Папа побежал тушить, но не смог. Дозвониться до пожарки было невозможно, он в комендантский час побежал до нее. Пожарные приехали и смогли потушить наш дом. А вот соседний не удалось. Там тоже квартира горела, но пробраться было нереально: с одной стороны дома были танки, с другой не подъехать. Вот так полностью сгорела соседняя девятиэтажка.

В те дни наш дом стал щитом для больницы, которую пытались захватить. И мины под балкон прилетали, и стекла разбивались. Поэтому папа сказал: «Давайте переберемся в церковь». Мой папа пастор, церковь, где он служил, находится в здании детского садика. Там была печка — впервые за долгое время мы согрелись. 

Пока мы жили там, как-то утром случился авианалет. Мы проснулись, папа пошел подкинуть дров в печку. Мама предложила накрыться толстым одеялом на случай, если стекла полетят. Снаряд попал в соседний садик — их стояло несколько рядом. Это длилось секунд пять: пока упала бомба, пока ударная волна прошла, пока все стекла повылетали со ставнями. Мама говорит: «Не вставай, мы все в стекле». Забегает папа, весь в крови, но я этого сразу не увидела, было темно: «Быстро в подвал!» Мы тогда спали в одежде на всякий случай. Но в тот день я спала без носков, потому что жарко было. Я босая, натягиваю старые сапоги и бегу. В то утро я заплакала во второй раз: потерялся Персик. Ночью он очень сильно хотел выйти из комнаты, прямо шкрябался. Это было не его обычное поведение — он чувствовал, что что-то будет. 

Когда рассвело, бомбежка закончилась. Мы вылезли из подвала, смотрим на дом, а от него почти ничего не осталось. Посреди комнаты валяются оконные рамы. На папиной кровати лежит тяжелая железная балка — если бы папа не пошел топить печку, я не знаю, что было бы. Весь пол был в папиной крови, ему ранило ногу и лицо. Пока осматривали комнату, обнаружили под кроватью Персика. Счастье-то какое было!

Мы пошли к папиному другу Саше, он доктор. Папе нужно было обработать раны. Мы в шутку сказали, что будем жить у них, но так и остались, потому что больше нам идти некуда было. Дядя Саша обработал рану, и папу начало трусить. Мы уложили его спать, а сами пошли в церковь — или то, что от нее осталось, — чтобы забрать вещи. 

Когда мы вышли, оказалось, что снова начались бои. Мы шли через бульвар, где было буквально поле боя: дорогу перегородили автобусами, они уже все погорели, хотя еще недавно были целыми. Вокруг воронки где-то по пять метров в ширину, три в глубину. Мы быстренько прошли, собрали вещи — а там как бабахнет! Нас спасла девятиэтажка. Идем дальше — снова бабахают сильно. Мы думаем, что же делать. Мама говорит: «Давайте помолимся и пойдем». Помолились, пошли. Вокруг что-то взрывается, что-то летит, горит девятиэтажка. Переходим мы одну дорогу. Вторую собираемся переходить, а в тридцати метрах от нас едет российский танк. Убежать не можем, у нас в руках вещи, тяжелые одеяла — как же в Мариуполе без теплых одеял-то?

Мама спрашивает у дяди Саши: «А нас пропустит этот танк или нет?» Дядя Саша говорит: «Конечно, пропустит. Мы же по пешеходному переходу идем!» Перешли мы по пешеходному переходу — и все нормально было. Я просто на тот момент не понимала, что мог сделать этот танк. Только когда мобильная связь появилась, я увидела все эти ужасные видео в интернете. Нам очень помогло, что у нас на тот момент связи не было. Вот так нас бог спас. 

Мы заходим во двор, на нас все смотрят: вы живые, вы вернулись? Заходим в квартиру — жена дяди Саши и папа белые все. Они смотрели с балкона, видели, как мы идем, и думали, что мы не вернемся живыми.

К этим ужасам привыкаешь. Мы остались жить в доме друзей — у них так стоит дом, что ничего не слышно, слышимость плохая. Однажды готовили кашу на костре во дворе и не слышали, как прилетел снаряд: я немножко дернулась от шума и все. Оказывается, это прямо в наш дом прилетело, на девятый этаж, а мы жили на третьем. Убило парня. А мы продолжили кашу варить. Дядя Саша — он же доктор — пошел: может, надо помочь. А там уже некого спасать. 

15 марта папа словил связь: нам наконец дозвонился его брат из Канады, который все две недели беспрерывно нам звонил. Сказал, что в тот день проходила эвакуация, 160 машин выехало. Мы не поверили, потому что такие бои идут. Потом мы словили российское радио, которое сказало, что в Мариуполь 450 тонн гуманитарки привезли. И мы такие: «А где гуманитарка, собственно?» 

16 марта во дворе началась какая-то движуха, вроде как люди начали собираться уезжать, клеили листы с надписью «Дети» на машины… Мы начали думать: «Ну что, едем?» Я к тому моменту уже очень мечтала о душе, о каком-нибудь горячем шоколаде.  

Персик перед этим всё на меня ложился и мурчал, прижимался к груди моей. Мама говорит: «Значит, он ищет защиты, значит, надо уезжать». Решили попробовать. Садимся в машину, но не свою, а друзей — наша под авианалетом разбилась. Нам говорят: пускают только по направлению к Донецку. Мы уже были согласны и на это. Там хотя бы живут мои бабушка с дедушкой.

Выехали. Сначала были пропускные пункты российских солдат, потом ДНР, потом снова российские. Дядя Саша вышел открыть им багажник, а мы сидели внутри и кушали. Потом дядя Саша возвращается и говорит: «Они там голодные стоят — попросили: может, что есть покушать. Я им рыбу дал».

Потом уже началась украинская армия. На одном блокпосту говорят: «Пропускай их быстрее, там снайпер работает!» Когда мы доехали до Запорожья, увидели, что в нашей колонне была машина просто в сеточку, сито такое, ее обстреляли, но все остались живы.

Мы с мамой сейчас в Люксембурге, мой брат занимался нашим выездом, а друг папы нашёл семью, которая нас приютила. Папа остался. Помогает сейчас выехать всем членам церкви. Он уехал из Мариуполя вообще без всего: в чужих штанах, потому что джинсы были запачканы кровью, в чужом свитере — у него только ботинки свои. Персика забрали, сейчас он у родственников в Украине, в безопасности.

Мне с собой удалось забрать не так много вещей. Но я взяла несколько платьев. Я знаю, что это все закончится и их можно будет носить. Я была уверена, что мы выедем из Мариуполя. Обычную одежду потом можно купить в секонд-хенде, а вот красивое платье — нигде. Еще взяла пару фотографий. Забрала все украшения, которые напоминали классные события. Пару наклеечек, которые подруга дарила, и колечки из бисера. Грущу, что не смогла забрать укулеле. Я хоть и редко играла, но она была очень красивая. Я любила на ней Цоя играть — у него все песни классные. 

Моя лучшая подруга не выходит со мной на связь со 2 марта, я не знаю, что с ней. Это единственное, за что я переживаю. Я уже отошла, почти забыла все эти моменты страшные. Но мне не спится. Каждый день просыпаюсь в четыре утра, потом опять засыпаю, но не высыпаюсь. Потому что в четыре обычно начинали бомбить. Я в принципе хорошо держусь, но мама иногда плачет. Продолжаю снимать свой видеоблог, но не знаю, стоит ли это публиковать. Мне сейчас хорошо, я в безопасности, а другие люди до сих пор находятся в Украине. Я немного вздрагиваю, когда мимо нашего нового дома проезжают поезда. Но зато все вокруг такое миленькое, миниатюрное и аккуратное. Цветочки и красота!

Ольга, 36 лет, предпринимательница, покинула Мариуполь 16 марта

В Мариуполе мы жили в своей квартире в центре города, в хорошем районе: «1000 мелочей», близко школы, детские сады, площадки, парки. У меня был частный бизнес — сдача в аренду помещений. Я родилась в Урзуфе [в Донецкой области], 45 километров от Мариуполя. В Мариуполе мы проводили большую часть года, там у двенадцатилетней дочери обычная и музыкальная школы. 

Для меня это все началось не 24 февраля, а 1 марта. Я до последнего к происходящему относилась скептически, даже когда в Киеве начали бомбить.

24 февраля утром мне позвонили [знакомые] и сказали, что началось. Я мирно спала, у меня были запланированы дела, я не могла поверить в происходящее. 

С 24-го числа мэр нашего города вел активную пропаганду: мол, жители, не переживайте, оставайтесь на своих местах, не паникуйте, не нужно никуда выезжать, все будет хорошо — коммунальные службы работают, мы о вас позаботимся. Телевизор я не смотрю лет восемь-десять, всю информацию получаю из интернета. В интернете была информация, что у нас одни «перемоги» (победы — укр. — Прим. ред.), что нам нечего бояться: украинская армия — самая сильная армия в Европе, Запад нас поддержит, Америка тоже. Сейчас придет глупый Путин и мы его быстро победим.

У всех в моем кругу было такое ощущение: сейчас побренчат железяками, покажут свою силу — и на этом разойдутся. У некоторых было впечатление, что будет как с Крымом: ЛНР и ДНР отойдут России, как отошел Крым — бескровно. Был ведь уже предыдущий опыт такого политического решения. Тем более, у нас последние восемь лет регион был нестабильный, шли боевые действия — и люди об этом знали, относились к этому не очень хорошо, потому что вражда между представителями своего народа никогда ни к чему хорошему не ведет. Но понимали, что и те отступить не могли, и другие. Раскол-то пошел еще в 2014 году, это же не вчера произошло. Поэтому люди не паниковали особо, и паники в супермаркетах тоже не было. Паника началась 1 марта, когда утром выключили одномоментно отопление, воду, свет и вырубили связь. Связь еще была до второго числа в некоторых местах, можно было выйти на площадь и поймать какой-то сигнал. На тот момент на улице было минус восемь-десять градусов. Оставаться в такой температуре без отопления, без воды и без света практически невозможно. 

Тогда люди начали искать возможность выехать. У нас нет своей машины, мы разговаривали с ребятами из соседнего двора. Эти ребята собирались выезжать еще 27 февраля — и 27 февраля они поехали на выезд АС-2, там стояли батальон «Азов» и нацгвардия. Огромную колонну машин развернули, сказали, что выезжать не надо — там [дальше] стоят российские солдаты, «они вас расстреляют». Людей из города не выпустили. Люди были с детьми, с пожилыми родителями. Их согнали обратно в город. И вот первого числа до меня уже дошло, что началось что-то более серьезное и хорошим оно не закончится. 

Было чувство, что нужно максимально мобилизоваться и сохранить жизнь себе и своей семье. Первое, что нужно было сделать, — запастись продуктами. Мы с мамой пошли в магазин, купили продукты длительного хранения. У меня дома были и крупы, и мука, поэтому покупали какие-то снеки, колбасы. Когда стало понятно, что свет не дадут, мы стали делать консервации всего, что было в холодильнике. 

Воды в городе на тот момент не было уже практически нигде. Когда еще была вода, мы набрали ее в баклажки, в половое ведро, в ванну, были готовы ее фильтровать. Но в нашем подъезде мы одни были такие умные: люди думали, что воду [на время] отключили, как обычно, — у нас такое часто бывает.  

К четвертому числу началось мародерство. У меня окна выходят на проспект, и мы увидели, как люди по улицам начали тащить из близлежащих комплексов всякую еду, одежду, детские игрушки. На тот момент это было, наверное, самое жуткое зрелище, которое я в жизни видела. Это страшно: видеть, как обычные люди — мамочки, старички — тянут это все. Страшно, потому что полиция ничего не пресекала. Военные тоже заходили в магазины и грузили то, что им нужно было. Выходили с бутылками спиртного, демонстративно выбрасывали их, разбивали об асфальт и кричали: «Вы скоты, вам только бухать надо! Слизывайте с асфальта!» Вот тогда стало понятно, что никто ничего защищать не будет, никакую чужую собственность. 

У нас была такая развивающаяся сеть «Размышляйки», у меня дочь туда ходила. Эти «Размышляйки» тоже разбили, залезли в нее, стащили оттуда столики, стульчики. Действительно жуткое зрелище. Была показательная съемка мародеров: военные выпустили человек десять абсолютно голых пацанов, на улице было минус десять. Пустили их бежать по городу. Судьбу их дальнейшую не знаю. Это было страшно ровно до того момента, пока не начались обстрелы поблизости. 

Восьмого марта уже были ближние прилеты [снарядов] и обстрелы нашего района. В наш дом попали миной со стороны фасада. Я не военный эксперт, но у нас были мужчины, которые служили в армии, и они говорили, что это минометный обстрел. Тогда еще никто не погиб, все были целы. Убило только девочку в парке рядом с нашим домом, она осталась лежать на лавочке. Ребята пошли в 17-ю больницу, чтобы оттуда приехали и увезли тело. Там сказали, что все скорые забрали себе военные. Она так и осталась там лежать. 

Я забрала маму к себе — мы решили сгруппироваться. Нам пришлось готовить на улице на кострах. Все проезжающие войска были с украинскими шевронами. Первых людей с белыми ленточками (такие ленты как опознавательный знак носят российские военные. — Прим. ред.) я увидела 16 марта, в тот день, когда мы смогли выбраться. До этого в городе их не видела.

После 6 марта стало прямо шумно, было несколько попаданий в наш дом. Мы решили, что надо убегать [в дом] к маме. У нее в подъезде есть выход прямо в подвал. 9 марта мы собрали вещи и спустились туда. После девятого ни мама, ни моя дочь не выходили оттуда, потому что были очень жесткие обстрелы. 

Начались авиаудары, и вот тогда действительно проснулся животный страх, когда хочется убежать и скрыться в какую-то дырку. Ну и, естественно, сами обстрелы между домами пошли очень ожесточенные. По улице Зелинского — от улицы Митрополитской до проспекта Мира — ездил украинский танк, он стрелял в сторону АС-2. Ехал в одну сторону, стрелял, потом ехал в другую сторону, стрелял. В то место, откуда он стрелял, начинали прилетать снаряды. Вот эта вот игрушка бесконечная у них была с утра до вечера. Это не прекращалось до 15-го числа. 

Видимо, задача была просто стрелять и вызывать на себя огонь. Мы видели этот танк регулярно, потому что выходили под подъезд готовить. Видели, как он проезжал — и сразу после слышали стрельбу. Пережидали, когда были прилеты, — у них свист такой специфический. Как оказалось, когда летят снаряды — это удобно, потому что ты снаряды слышишь, они свистят. Когда летят мины, их не слышно, и они падают беззвучно. 

Кажется, 13 марта прилетело в мамин дом, в третий подъезд. Мы готовили возле второго подъезда, успели запрыгнуть в подвал. Женщину-медика из второго подъезда убило возле машины. При этом обстреле пострадали беременная женщина — ей перебило ноги — и мужчина. Это я сейчас вижу на фотографиях захоронения во дворах. Тогда земля была промерзшая, деревянная. Мертвую женщину просто чем-то прикрыли. Она еще лежала там, когда мы уезжали. 

В подвале нас сидело человек восемьдесят. Были и семьи с детьми, и бабульки. Мамин дом — инклюзивный, там давали квартиры людям с инвалидностью. Мамина соседка, например, плохо передвигается. Ее даже в подвал не смогли спустить, потому что она тучная и у нее абсолютно не сгибаются ноги. Ее усаживали в квартире — между ванной и коридором, она там все обстрелы высиживала. Я делала все, чтобы защитить свою дочь. 95 % пауэрбанков мы тратили на зарядку ее наушников. В подвале она рисовала, читала, слушала музыку, мы играли в словесные игры. 

У нас в городе было три пункта выдачи воды. Ближайший к нам пункт был у кинотеатра «Савона». До «Савоны» мне было где-то полтора километра, я бегом занимаюсь непрофессионально, и этот промежуток я пробегала за десять минут. Десять минут пробежать под обстрелами, потом под обстрелами простоять там шесть или восемь часов — и остаться без воды, потому что не хватило на всех. Идешь в отчаянии домой, понимаешь, что ребенку нечего будет пить. 

Когда мы уже выехали и появилась связь, я в фейсбуке прочитала новости, как нам, оказывается, «помогали выжить» эти пункты воды. У меня внутренняя ярость была на уровне абсолютно нечеловеческом! Мне бы очень хотелось посмотреть на тех людей, которые об этом писали. 

Мы созванивались с подругой, а она говорила: «Оля, в Киеве про вас никто ничего не знает, говорят, в Мариуполе все нормально. Держат позиции, все хорошо». Постфактум мы узнали, что, оказывается, нам давали «зеленые коридоры». Мы просто «не захотели выехать». А мы даже не пытались, потому что «зеленый коридор» открывали на драмтеатре, дотуда нам три километра пешком. Какой человек в здравом уме пойдет туда под обстрелами? 

Было ощущение, что мы никому не нужны. Когда пришла реальная опасность, нас просто бросили. У нас в городе много детей, нормальная продолжительность жизни — и в таком городе не пожалеть стариков и детей? Не дать клич их вывозить как можно скорее? Нам некуда было об этом кричать — никаких гуманитарных организаций у нас там не было. 

У меня была своя стратегия выживания: я минимально вступала в общение с чужими людьми, выходя на улицу, надвигала на лицо капюшон. Однажды я бежала с водой, которая чудом осталась дома, навстречу мне шли люди, спрашивали, где дают воду. Я начала объяснять, что это домашняя. Очень страшное чувство, когда ты выбираешь между своей семьей и людьми, которые смотрят на тебя вот этими глазами. В тех условиях глоток воды был самой ценной валютой. 

Гуманитарная катастрофа, которая накрыла город Мариуполь, унесла больше жизней, чем обстрелы. Люди, погибшие от голода, холода и жажды, должны быть засчитаны жертвами геноцида. Потому что это был геноцид, сознательный геноцид народа. Тот, кто выключал все коммуникации, не мог не знать, чем это закончится для города. В 2022 году люди не приспособлены к таким нечеловеческим условиям. 

С каждым днем после 10 марта, когда я выходила на улицу позвонить, было все больше и больше погибших на земле, все больше разрушений, горели дома. У меня была задача выжить. У меня была задача дойти до квартиры, дозвониться, дать сигнал, что мы живы. Сестра нас вытягивала, искала для нас возможность выехать. 

Утром 16 марта я шла последний раз позвонить — через парк рядом с моим домом. За два дня до этого там перебегали украинские военные, сказали, что передислокация. А в то утро, 16-го, парк был просто усеян трупами военных. Сколько, я точно не могу сказать, но очень много. Тогда я впервые увидела людей с белыми повязками, они сказали: «Этот район уже зачищен, если вы можете, выезжайте».

Почти в то же время за нами приехал водитель, которого нашла моя сестра. Люди из двора желали нам хорошо доехать. И вот ты смотришь в их глаза: там и радость, и боль, и безысходность. 

Когда я последний раз прибежала в квартиру за вещами, я взяла минимум одежды и кучу непрактичных вещей. Огромный рюкзак дочери с ее альбомами для рисования и маркерами, последний том «Гарри Поттера», который она еще не прочитала. В квартире все это время жил наш кот Локи, мы не могли его забрать в подвал. 

Когда в последний раз я приносила ему воды, я налила совсем чуть-чуть, больше не было. Когда ему жарко, у него язык вываливается. И он так язык этот вывалил, что я сказала: давай я тебе свою часть воды отдам. Он пил эту воду с жадностью. А потом воды осталась граммулька еще на дне. И он сел над этой водой — и не отходил, пока не допил полностью, еще и вылизал это блюдце. Это было очень страшно. Я понимаю, какое количество детей погибло, сколько младенцев умерли от того, что не было смеси, не было молока, от того, что обезвоживание было. Я понимаю, что это не самая страшная история, которая могла в таких условиях случиться. Но для меня лично осознание того, что мир настолько может быть жесток и несправедлив, — вот в таких мелочах. 

В картинках войны, которые со мной навсегда останутся, будут не люди, которые разорванными валялись на бульваре, у меня не останутся в памяти прилеты [снарядов], какие-то кровавые события. Я буду помнить этого кота, который сидит над мисочкой с водой. 

Я бы не смогла уехать и оставить его под обстрелами. Для него был заготовлен рюкзак, но он так за зиму отъелся и распушился, что просто в него не влез. Мне пришлось взять его на поводок. Когда мы вышли, снова ударили снаряды. Локи так испугался, что прыгнул на меня, разодрал весь пуховик и залез мне на голову.

Мы выехали из Мариуполя, но я не знаю, куда мы поедем дальше — может, в Европу, может, останемся на территории Украины. Но уже сейчас мне понятно: нас никто нигде не ждет и мы никому нигде не нужны. Да, нет агрессии, нет выпадов в нашу сторону, но человек обездоленный и бездомный в нашем менталитете всегда вызывал какую-то брезгливость, отвращение.

Мы достаточно комфортно себя чувствовали в своем доме, мы никогда не думали, что это может произойти именно с нами. Да, были беспечные, да, были недостаточно политобразованные. Но это не наш выбор, мы не выбирали воевать. Я не должна ценой своей жизни отстаивать ничьи интересы. Я среднестатистическая женщина, у меня среднестатистические жизненные запросы. И для меня первоочередной была безопасность моей семьи. 

Мое мнение непопулярно. Я вижу в фейсбуке волну: переходите все на украинский язык, потому что, если вы не говорите на украинском, значит, вы не украинцы — собирайтесь и уезжайте. Это же дискриминация, и дискриминация своих своими же. И я эту волну на себе чувствую. Я чувствую, что нас винят в том, что мы выжили и вышли из Мариуполя, но рассказываем не то, что людям хочется услышать. Для меня [на войне] нет ни правых, ни виноватых — в меньшей или большей степени. Обе стороны [конфликта] пришли в мой дом, разрушили его, лишили меня той жизни, которая у меня была. 

Когда я выехала из Мариуполя, моя жизнь там закончилась. Мои друзья, музыкальная школа моего ребенка, мои походы «на ноготочки» и на фитнес, мои любимые кафешки и театры. Этого всего уже нет и не будет — не потому, что физически разрушили эти здания, а потому что больше нет людей, которые эту часть моей жизни наполняли. 

Когда появился интернет, я посмотрела интервью [историка] Тамары Эйдельман Дудю. Там была прикольная фраза: «Я не могу столько прожевать, сколько мне хочется выблевать». Такое же ощущение: я не смогу переварить эту ситуацию. Мне ее хочется из себя исторгнуть и забыть. Но я не имею права ее забыть. Такие вещи не забываются.