Что сейчас происходит на линии фронта в Донбассе?

Президент России Владимир Путин 21 февраля официально признал независимость самопровозглашенных Донецкой и Луганской народных республик (ДНР и ЛНР). На следующий день Совет Федерации разрешил ввести войска на территории республик. При этом обострение боевых действий в этих областях началось чуть ли не неделей раньше — 17 февраля. Из приграничных регионов начали эвакуировать людей, в ДНР и ЛНР объявили мобилизацию военнообязанных. «Важные истории» поговорили с очевидцами — правозащитниками и журналистом, — которые работают на передовой.

«Каждая продавщица знает, куда бежать, если услышит выстрелы»

Екатерина, волонтерка гражданской организации, Харьков (работает на линии фронта с украинской стороны)

Я психотерапевтка. На линии фронта мы с коллегами-волонтерами работаем с мирным населением, оказываем психосоциальную и гуманитарную помощь. Основное направление работы у нас — дети. Они заложники ситуации. Это единственные люди на фронте, у которых нет выбора: уехать или остаться. 

Мы работаем в маленьких поселках с трудной транспортной доступностью по всей линии фронта: от станицы Луганской до Марьинки. В больших городах, как, например, Авдеевка, мы не работаем. Из города ходит экспресс-поезд до Киева. Там у людей есть работа и не такое бедственное положение, как, например, в селе Крымск, где нет асфальтовой дороги. В село не может проехать даже машина скорой помощи. А там живут 37 детей и идут активные боевые действия.

Все эти поселки находятся в зоне до 10 километров от линии разграничения. В них обычно живут по 30–50 детей. Я лично знакома примерно с полутора тысячами детей, живущих вдоль линии фронта. Обычно волонтеры-психологи проводят групповую работу с детьми. Она более эффективна. 

Государство, к сожалению, не предлагает никаких способов эвакуации. Это традиционно скидывается на волонтеров. Мы [волонтеры] занимались эвакуацией и в 2014 году, когда начались военные действия на востоке Украины. 

Сейчас вывезли в Харьков [из зоны конфликта] девятерых подростков. Мы вместе с ними попали под обстрел, бегали в бомбоубежище, там обнимались, чтобы успокоиться, говорили о том, как с этим жить. Потом подростки начали просто звонить родителям и плакать: «Заберите нас отсюда». Куда угодно, куда-нибудь. Что в этом действительно пугает: мамы и папы настолько в отчаянии, в бессилии, что они готовы запихнуть к чужим волонтерам своего подростка, лишь бы его отвезли куда-нибудь, где нет войны. 

Родители обычно планируют пережидать войну, потому что нет возможности уехать и временно снять квартиру в другом месте. Когда это шахтерский поселок, где зарплата напрямую зависит от явки в шахту, когда у людей есть, дом, животные, они не хотят бросать все. Недавно сидели с пожилыми женщинами в бомбоубежище. Они говорят: «Ну куда я поеду, у меня котик, у меня цветочки, у меня квартира, ее разграбят», или: «Я уже пожила, вот буду здесь доживать. Убьют так убьют».

Вместе с детьми, которых мы 21 февраля вывозили из опасных территорий, по дороге заехали в кафе в Северодонецке. Оказалось, что кто-то не ел с 20 февраля, кто-то последний раз ел в пять утра — не потому, что нет еды, а потому, что все еще слишком запуганы. Половина детей до поездки ночевали в бомбоубежище. Они рассказывали друг другу, как спали в подвале.

По моим впечатлениям, военная эскалация сейчас активнее, чем в 2014–2015 годах. Недавно горела ТЭС в Счастье. В нее даже в 2014–2015-м не стреляли, потому что она дает электричество на территориях обеих сторон конфликта. Часть электричества идет на Луганск, большую часть Луганской области тоже она питала. Удивительно, что и по Врубовке попадают снаряды. Это поселок не «в окопах» — он в 15 километрах от линии фронта находится.

Еще все чаще случаются обстрелы днем. Жители обычно в это время бывают на улицах. Раньше стреляли ближе к девяти вечера, когда уже темно.

На линии соприкосновения школьников стали оставлять дома, а детсады работают. Проветрили свои бомбоубежища и принимают детей. Магазины тоже работают. Жизнь продолжается, просто каждая продавщица знает, куда бежать, если услышит выстрелы. 

Эмоционально тяжело наблюдать, как переживают войну дети и подростки. Подростки, например, не могут поговорить с родителями о том, что произошло. Родители сами напуганы, но при этом говорят: «Не говори глупости, все в порядке, успокойся». 

Я слышала, как бабушка говорит двенадцатилетнему мальчику: «Ты же мужик. Держись, все в порядке». Она его, наверное, подбодрить хотела. Я позвала этого мальчика и других подростков попить чай и поболтать в сельский дом культуры. Пока пили чай, начался обстрел. Мы побежали в бомбоубежище клуба. И там этот мальчик стоял и дрожал, не мог дышать, его колотило. Я его обняла и дышу в ухо, чтобы как-то его заземлить, — это психологическая техника. Через минуту мой коллега ко мне подходит и говорит: «Ты дрожишь. Замерзла?» — подростка трясло так, что я, обнимая его, сама дрожала. Дети здесь, даже двенадцатилетние, почти не помнят, как это — жить без войны. 

Я спрашивала. У них этого уже нет в понятийном аппарате. Они про это разговаривают так же, как про школу, мультики или фильмы, которые они смотрели. Говорят о военных, кто какую технику видел. Они определяют на звук, что упало, откуда стреляли. 

Два года назад я вывезла с фронта двенадцатилетнюю девочку, которая никогда нигде больше не была. Привезла в Харьков. Мирная территория, большой город — красота. Девочка все время искала, что же здесь должно ее убить: «А лифт не упадет? А прозрачная крыша не рухнет? А аттракционы не упадут? А мост не сломается?» Она не могла поверить, что здесь не опасно.

«Не берусь говорить, кто по кому стреляет»

Петр (имя изменено), журналист, Харьков (работает на линии фронта с Украинской стороны)

Вчера [22 февраля] я был в Северодонецке с украинскими активистами и группой психологов. Мы проехали 350 километров вдоль линии фронта. На украинской стороне нет никакой централизованной эвакуации. Этим занимаются в основном волонтеры, чаще забирают детей. Мы, журналисты, ездим вместе с правозащитниками и детьми.

В первый день боевых действий, 17 февраля, мы были в селе Луганское в Донецкой области рядом с ЛНР. Можно сказать, что по всей линии соприкосновения, особенно после наступления темноты, идут очень активные боевые действия. Грохочет и сверкает так, что мало не покажется. Применялись 120-миллиметровые полковые минометы, РЗСО «Град» (реактивная система залпового огня. — Прим. ред.). 

Мне сложно сказать, откуда больше прилетает [снарядов]. Мы на украинской стороне, сюда прилетает, наверное, с той стороны [со стороны ДНР и ЛНР]. Не берусь говорить, кто по кому стреляет; это сложно определить, а я и не из ОБСЕ. Думаю, что обе стороны стреляют друг по другу. Не могу сказать, кто начал первым или кто кого провоцирует, могу только различать исходящие и приходящие выстрелы.

Мы 22 февраля ночью ехали из станицы Луганской в город Счастье, где попали под обстрел. Сразу забежали в подвал многоэтажного жилого дома, где прячутся местные. Кто-то там [на тот момент провел] уже два дня. С нами прятались пенсионеры, дети и даже пожарные, потому что был сильный минометный обстрел. Мины попадали в жилые дома.

В нескольких населенных пунктах, где мы побывали за последнее время, нет электричества уже два-три дня, у людей вообще нет связи с внешним миром. Они сидят в подвалах и не понимают даже, в какой стране находятся — в России или в Украине. Местные надеялись, что 2014 год никогда не повторится, но он повторился, и в той же самой степени. 

«Сейчас люди понимают, что их никто нигде не ждет»

Павел, руководитель правозащитной организации, Лисичанск (город находится под контролем Украины, организация работает на территориях самопровозглашенных республик) 

Мы работаем на территории Луганской и Донецкой областей с 2014 года. В последние несколько дней люди обращаются к нам с жалобами на принудительную эвакуацию и принудительную мобилизацию. 

Когда началась эвакуация, регион [ДНР и ЛНР] погрузился в панику. Начались очереди в банкоматы. В ЛДНР сразу подняли курс на конвертацию. До эвакуации снять деньги с карты стоило 7 % [от суммы], а после эвакуации — 9 %, потому что народ пошел снимать деньги. 

Перебоев с питанием мы пока не наблюдаем. Но люди запасливые, они после 2014 года всегда запасаются. В части районов нет воды, но ее нет не потому, что Украина перекрыла. Просто после 2014 года классика: дают воду раз в 10–15 дней. 

Есть свидетельства, когда чиновникам ЛДНР, рядовым, которые там все время работали, и до войны, сказали, чтобы они принудительно эвакуировали своих родственников, если хотят работать дальше. В первую очередь вывозили детей из детских домов, у которых в принципе никто ничего не спрашивал. Часть людей действительно добровольно эвакуировалась, а часть, конечно, заставляли. 

К примеру, эвакуировали людей из Антрацита, это мой родной город, глубокий тыл. До линии фронта оттуда более 100 километров, а до границы с Россией — 30 километров. И люди не понимают, зачем им эвакуироваться из городов на границе с Россией. Они считают, что это все делается показательно, для картинки.

Некоторые не могут отказаться от эвакуации. Бьют по зависимым. Тех, кто получает деньги из бюджета ЛДНР, просто заставляют вывезти детей. Такая команда [была дана] бюджетникам: учителям, медикам, чиновникам, работникам социальных фондов — всем-всем-всем. Мужчины из народной милиции, если хотят дальше работать, «добровольно-принудительно» отправляют в эвакуацию свои семьи. 

Приходят к пенсионерам и говорят: «Всё, давайте эвакуируйтесь, потому что будут бомбить». Морально давят. Но у людей ограниченное количество денег, многие болеют, им нужны специфические лекарства, которые не получить без рецепта. Нет в эвакуации и мобильной связи, сим-карточки ЛДНР в России не работают. Соответственно, люди остаются «в заложниках». 

В 2014 году многие уезжали — в Украину или в Россию. Но многие потом вернулись, потому что местные жители, как в Украине, так и в России, их в своих регионах видеть не хотели, говорили: «Чего вы сюда приехали?». Сейчас люди понимают, что их никто нигде не ждет, они никому не нужны.

Перед эвакуацией запретили выезд людям в возрасте от 18 до 55 лет, а потом вообще всех мужчин запретили вывозить. Сейчас призывают уже и 17-летних, и 55+. Никакого добровольного призыва нет, есть только «добровольно-принудительный».

Нам звонят семьи обычных людей. У нас организация с точки зрения штата не сильно большая, восемь человек принимают обращения, в том числе и я. Буквально сегодня (разговор записан 22 февраля. — Прим. ред.) я принял обращение, говорят: «Пришли на шахту, с шахты прямо забрали [мобилизовали] нашего папу, с ним связи нет, мы не знаем, что делать, помогите как-то на это повлиять». И тут же я слышу плач жены (со мной дочка разговаривала старшая), плач маленького сына.

Если звонят сами мужчины, они говорят: «Мы не видим смысла воевать. Мы за восемь лет насмотрелись, мы уже все увидели. За что воевать? За кого?» 

К примеру, в 2020 году в ЛДНР закрыли 47 шахт, которые еще могли работать. Люди остались без работы, многие мужчины были вынуждены уехать на заработки. И они сравнивают, как было во времена Украины: Украина все это время дотировала эти шахты, они были убыточны. Введите в интернете «закрытие шахты в Зоринске». И вы увидите настроение людей, которые кричали чиновникам ЛНР: «За что вы закрываете шахту, это одна шахта в городе?» Я сам на этой шахте работал в свое время. Она была самая большая в Украине, а теперь город остался вообще без рабочих мест. 

В Украине никто признавать независимость ЛДНР не собирается. И местные жители не понимают, что для них теперь [с признанием независимости] изменится. Я разговаривал со знакомыми шахтерами, они говорят: «Откроют шахты, которые закрыли? Нет. Зарплаты станут больше? Нет. Мы за это время, за эту войну научились жить не для кого-то, а для своих семей». 

«Есть вера, что все будет нормально и не придется убегать»

Елена, глава кризисного медиацентра, Северодонецк (находится под контролем Украины)

В Северодонецке сейчас спокойная обстановка. Город удален от линии фронта, до нас только доносятся отголоски выстрелов. Конечно, общая тревожность людей очень высокая, но это еще не паника, это скорее какая-то общая растерянность и непонимание, что будет дальше. Но при этом [все выглядит] несколько сюрреалистично: все ходят на работу, работают кафе, работают школы, садики. 

Новость о признании независимости ЛНР и ДНР в моем окружении вызвала отрицательную реакцию. Было страшно, когда были эти качели: в каких границах они собираются их признавать. Северодонецк, Лисичанск и тем более север области никак не видят себя в составе каких-то странных образований. И поэтому сегодня и завтра мы планируем митинги с украинской символикой, чтобы показать, что мы не хотим ни в какие так называемые республики.

В Северодонецке буквально несколько часов не работали терминалы, когда была кибератака на банки. Не было мобильной связи, освещения. Полдня не было воды, но это была плановая ситуация, наоборот, вселившая позитив. Воды не было, потому что нас переключали в единую украинскую систему.

Есть опасения, что военные действия дойдут до нас. В 2014 году Северодонецк был оккупирован ополченцами и российской армией, но оккупация длилась всего около четырех месяцев. Потом в городе была налажена спокойная мирная жизнь под украинским флагом. Сейчас такая угроза снова существует, но у людей за эти годы все-таки появилась вера в украинскую армию.

У нас созданы центры территориальной обороны, но это добровольное формирование. Сегодня ночью (в ночь на 23 февраля президент Украины Владимир Зеленский подписал соответствующий указ. — Прим.ред.) был объявлен призыв резервистов. Но резервисты — это люди с боевым опытом, это не массовая мобилизация, когда мужчин забирают просто на улице. 

У нас есть наивная вера, что все-таки все будет нормально и не придется убегать. Но я сегодня утром проснулась, увидела новость об отказе [госсекретаря США Энтони] Блинкена встречаться с [министром иностранных дел России Сергеем] Лавровым и подумала, что все, дипломатия окончилась.