«Никто из нас не покинул Россию: мы просто отошли на безопасную дистанцию»

Громкие политические дела и признание десятков организаций и людей «иноагентами» в 2021 году подтолкнули многих россиян покинуть страну. Например, после признания Фонда борьбы с коррупцией и сети штабов Алексея Навального экстремистскими организациями почти половина координаторов штабов уехала из России или собирается это сделать. 

Число уезжающих из страны с 2014 года планомерно растет: по минимальным оценкам, каждый год эмигрируют до 300 тысяч россиян. В 2021-м число российских граждан, которые хотят уехать жить за границу, достигло максимума с 2013 года: 22 % — это каждый пятый житель страны. Среди молодых людей в возрасте от 18 до 24 лет желающих уехать почти половина — 48 %.

«Важные истории» поговорили с теми, кто в уходящем году вынужденно эмигрировал из России и будет встречать 2022-й за пределами страны, о том, каково им было оставить родину, как они адаптировались на новом месте и что планируют делать дальше.

«Вопрос был только в том, что случится быстрее: я сам уеду или меня поймают»

Артем, врач, Пермь  

не раскрывает страну переезда 

Возглавлял пермское отделение профсоюза «Альянс врачей» (Минюст признал организацию иноагентом), был арестован на восемь суток за участие в акции за допуск к Алексею Навальному врачей у стен исправительной колонии. Покинул Россию в июле 2021 года.

Я не планировал уезжать из России, у меня были большие планы: я начал вести профсоюзную деятельность у себя на скорой помощи, добивался справедливости для медицинских работников. Кроме того, я собирался идти в городские депутаты — начал кампанию в соцсетях, но подать документы на регистрацию уже не успел. 

На момент отъезда я заканчивал учебу на факультете лечебного дела. Когда я начал заниматься «Альянсом врачей», в университете ко мне не было претензий. Единственное, после моей отсидки в спецприемнике меня позвали на «беседу». Думал, сейчас начнут зачёсывать, что Навальный — это плохо. Но мне всего лишь сказали, что такие вещи нарушают этический кодекс учебного заведения, и объявили устный выговор.

Я на тот момент уже почти три года работал на скорой помощи. Когда начался ковид, я регулярно работал с пациентами с положительным тестом. Была разница с работой в «красной зоне»: там хотя бы шесть — восемь часов работаешь, потом смена кончается. А мы работали сутками в этих [защитных] костюмах: изредка между вызовами удавалось их расстегнуть, проветриться.

Сколько бы мне ни хотелось какие-то отдельные моменты в работе на скорой проклинать, все равно какая-то романтика в этом есть. Потому там и работал до победного конца и планировал, выучившись в ординатуре на анестезиолога-реаниматолога, все равно пойти туда. Меня не останавливало, что работать в России врачом — дело неблагодарное. Просто есть люди, которые нуждаются в помощи. Какая разница, они находятся в пределах Российской Федерации или за ее пределами?

Я сейчас нахожусь в другой стране, тут меня никто не знает. Тут никто за меня не будет впрягаться, помогать мне в случае чего. Но я здесь тоже работаю врачом и помогаю людям. У меня просто лежит душа к этому. Я сначала нашел себя в медицине как людской помощник, потом нашел себя еще и в профсоюзе — снова как людской помощник. Я понимал, что не жду от этих людей, что они в случае чего впрягутся за меня, — они и не должны. А за последний год мы наблюдали такое количество репрессий в отношении тех, кто, казалось бы, ни при чем, но им почему-то прилетало. Я понимал, что для меня риски увеличивала близость к «экстремистскому-иноагентскому» сообществу. Вопрос был только в том, что случится быстрее: я сам уеду или меня поймают. 

В момент, когда я понял, что пора куда-то ехать, я оканчивал университет. Тут я поставил на чашу весов две вещи: окончить университет и быть в опасности или ехать без образования «на вольные хлеба»? Я остался и доучился, при этом имея возможность однажды не доехать до учебы, а сесть в ПАЗик и уехать в другое место. Я поставил себе дедлайн: сдаю последний экзамен и уезжаю. 

Уехал я налегке, чтобы не вызывать никаких подозрений на границе. Все остальные вещи довозили мне потом. В разных странах есть организации, созданные людьми, которые тоже в свое время уехали. Они помогают сюда вытаскивать других, легализовывать их: так сказать, являются посольствами России здорового человека. В такую организацию я обратился, и мне помогли.

Ощущение «первого дня» у меня было довольно сильное: я был впечатлен, насколько может быть свободно за пределами «нашей необъятной». Но это, конечно, очень быстро поменялось. Первые несколько месяцев у меня получалось как-то рулить «Альянсом», даже несмотря на мое отсутствие. Но сейчас я понимаю, что это было просто невозможно, поскольку надо находиться на месте, чтобы чувствовать это все и что-то делать. 

Ну и все, начался у меня запой.

Естественно, я загнался: я вообще не видел, чем бы я мог заниматься. В чужой стране я никого не знал. Как любой русский человек, я решил, что проблему можно замечательно решить, просто начав пить ежедневно. Я, конечно, не упивался до зеленых соплей, но где-то по полбутылочки вина я всаживал каждый вечер. Потом я все же задумался, что надо чем-то себя занять. На фоне этого у меня просто у меня уже банально заканчивались деньги. Они имеют такое свойство — заканчиваться, особенно когда ты пьешь. Я устраивался врачом в несколько организаций сразу, получал копейки. В итоге осенью меня взяли в частную клинику. С тех пор я работаю там, и очень даже успешно.

Несмотря на мою социальность, мне довольно сложно заводить контакты с людьми. Здесь я общаюсь только с теми, с кем познакомился на работе, мало с кем за пределами. Сейчас я пришел с работы домой — написать и позвонить мне особо некому. Есть пара человек, конечно, но мы тоже знакомы без году неделя. Общаюсь с людьми, которые остались дома или уехали куда-то еще чуть раньше, чем я.

Когда я сюда переехал, меня удивило, насколько сильно люди мне помогают. Сколько бы я здесь ни попросил помощи, ни разу не получил отказа. Притом что репутации у меня никакой нет в глазах этих людей. Они меня знают, грубо говоря, два часа, но почему-то происходит именно так. Меня это удивляет и, конечно, только влюбляет в себя эта страна и эти люди. Когда я переехал в новую квартиру, мне нужно было внести деньги за первый и последний месяц и заплатить риелтору. У меня не было таких денег. Я пришел на работу, говорю своему главному врачу: «Можете мне, пожалуйста, дать денег вот на это?» Она говорит: «Хорошо». 

Я люблю Россию. Это что-то типа цитаты из песни группы Lumen: «Я так люблю свою страну и ненавижу государство». Да, я скучаю по природе, березкам, речкам-горам, людям. А вот панельки — это, конечно, страшное дело. Их я видеть не хочу.

Я не считаю, что страна что-то потеряла от моего отъезда. Потому что всё время последние несколько веков своего существования эта страна была империей и остается ей до сих пор. Какие-то проблески свободного государства были в начале 1990-х, но они все благополучно закончились около Белого дома, куда приехали танки в 1993 году, закончились под Новый год в Чечне в 1994-м, когда туда ввели войска.

Мы стоим на пути экстенсивного развития, мы умеем только расширять территории. Мы видели в 2014 году, как взлетели рейтинги у нашего несменяемого после того, как мы присоединили Крым. Видимо, большинству реально нравится, что мы можем себе позволить расти вширь и «возвращать в родную гавань». Если эта страна хочет дальше развиваться таким путем, я не думаю, что из-за отъезда таких людей, как я, она что-то сильно потеряла.

Но если как-то удастся сломать это колесо и пустить страну по нормальному пути развития, я с удовольствием вернусь, приеду строить новую Россию. Я надеюсь, что у меня будет огромный опыт к тому моменту — в здравоохранении или в собственных проектах.

Сейчас меня поддерживают мысли как раз о создании своего проекта. У меня есть личная трагедия, которая случилась четыре года назад: по собственной воле из жизни ушла моя лучшая подруга. Для меня это стало очень серьезным, переломным моментом в моей жизни. Мне бы хотелось создать организацию, которая занималась бы психологической помощью людям, которые попытались покончить с собой, или тем, кто, как я, столкнулся с этим. Понятное дело, что я не спасу всех, но я смогу минимизировать количество таких людей.

Я пока не знаю, как буду встречать здесь Новый год. Пока у меня в планах купить бутылку вина, беруши, потому что наверняка будут долбить салюты, выпить, музыку послушать, может быть, что-нибудь посмотреть — и лечь спать, заткнув уши берушами. Но может быть... Я же говорил, я тут знаком с парой человек. Может, получится отпраздновать вместе с одним из них — он тоже живет в одиночестве. Повезет — отметим вместе, не повезет — ладно, я и с вином дружу хорошо.

«То, что у нас отбирают право на семью, — это неочевидно»

Юма, психотерапевтка, Москва

переехала в Испанию 

Вместе со своей квир-семьей снялась в рекламе продуктового магазина «ВкусВилл». Реклама вызвала большой резонанс: движение «Мужское государство» (суд признал его экстремистским) устроило травлю семьи в интернете, членам семьи начали писать угрозы. В июле 2021 года Юма со своей женой Женей, дочерьми Алиной и Милой, невестой Алины Ксюшей и их дочкой Милоликой бежали из страны.

Мы выбрали Испанию почти случайно. Мы понимали, что однажды придется переезжать из России. Я, честно говоря, всю семью подталкивала к этому. Мы думали, что где-то через год, в 2022-м, уедем в Латинскую Америку. Планировали ехать в Аргентину, потому что хотели защитить наших будущих детей: там хорошие условия для ЛГБТ-семей. Мы хотим еще детей — и мы с женой, и моя старшая дочка с ее девушкой. Я даже начала учить испанский. 

Когда произошла ситуация со «ВкусВиллом», так получилось, что одной из первых нам написала Мария Саукильо из El Pais, это одна из ведущих газет в Испании. Когда вышла ее заметка о нас, я увидела комментарии к ней. И по-русски, и по-испански мне писали люди: «Приезжайте к нам, мы вас защитим!» Это было невероятно. И это стало определяющим фактором. Я сразу же начала искать, как можно уехать в Испанию. Я в принципе человек решительный: если набираю достаточно фактов, чтобы понять, что этот путь мне подходит, очень быстро начинаю по нему двигаться. Здесь нам помогло еще и то, что мы семья. 

У нас такая семья-команда. Когда мы месяц прятались в Москве и искали способ уехать, у каждого была своя роль: Женя и Мила заполняли документы, Алина разбиралась с бытовыми вопросами, я искала нам поддержку. Я писала во все организации подряд, просила помощи. 

Мы приехали в Испанию в совершенно непонятном состоянии. Месяц мы были в постоянном страхе друг за друга. Это был и драйв, и ужас одновременно. Пока мы еще были в Москве, я просила семью не расслабляться, когда мы переедем, и по возможности доделать ту работу, которую мы начали в России: дать максимальное количество интервью, комментариев, рассказать нашу историю. То, что у нас отбирают право на семью, — это неочевидно. Люди не понимают этого. Они не знают, насколько это страшно и насколько это фашизм. 

Мы воспользовались этим моментом — и просто впахивали. Это было ужасно тяжело. Мы собирались перед каждым интервью: договаривались, кто какую тему возьмет на себя, кто будет поддерживать в паузах. После каждого интервью мы были без сил — это было до слез, до отчаяния. Мы ответили практически всем, кто к нам обратился. Мы дали много видеоинтервью, что особенно тяжело. Этот тот активизм, который влияет на изменение ситуации, потому что создает возможность увидеть то, что было скрыто, проявить это. 

Для того чтобы попросить политическое убежище в Испании, не нужно ничего особенного. Достаточно просто приехать и рассказать, как мы живем в России. Испанцам становится дурно от этого. 

Когда я рассказывала свою историю в полиции, мой переводчик, болгарин, в какой-то момент повернулся ко мне и сказал: «Я не знал, что так бывает в России. Я слышал, что там не очень, но не знал, насколько тяжело». А мы ведь жили в этом много лет! Сейчас многие говорят: «Да что такого, не убили же!» Но так не должно быть. Просто не должно быть так. 

Неожиданным для нас стало то, что подавать на статус беженца в Барселоне оказалось гораздо проще, чем мы ожидали, но и гораздо дольше. Чтобы прийти в полицию и заявить, что мы приехали подавать документы на статус, надо получить талончик на определенное время. Но это целая проблема из-за ковида. Беженцев все больше, даты все дальше сдвигаются. Мы приехали сюда в конце июля, а записаться смогли только на октябрь. 

Недавно мы получили первый документ, который говорит о том, что мы подали заявление на убежище. Пока у нас только он — и больше ничего. Непонятно, как будет продвигаться наше дело, сколько это займет времени. Нам помогает Красный Крест и назначенный социальный работник от государственной организации, они же предоставили нам адвоката. Они не только помогают с документами, но еще очень включены эмоционально и по-человечески стараются помочь. Мы в постоянном шоке, что нам никто не хамит. 

В Испании мы пока совсем не устроились. Дети мои живут в Барселоне в общежитии, мы с женой — в квартире у друзей, довольно далеко от города. Из-за этого сложно увидеться с детьми. Я очень надеюсь, что в новом году у нас будет какое-то более или менее постоянное жилье, где мы сможем поддерживать традиции нашей семьи: вместе готовить по субботам сырники из тофу, а в воскресенье делать большой обед на всех. Я очень скучаю по внучке, потому что она моя веселая подружка, а я ее каменная стена, и нам очень не хватает постоянных объятий друг с другом. Раньше мы никогда не расставались, только в локдаун [в 2020 году] были полгода на видеосвязи. Мы сейчас обсуждаем, что и Новый год придется встречать по видеосвязи. 

Но за пять месяцев, что мы здесь, мы познакомились с огромным количеством людей. У нас уже есть своя сеть друзей — людей с активной позицией, которые хотят помогать и помогают другим. Моя старшая дочь Алина прямо сейчас в своем общежитии разбирает кучу подарков для детей, которые привезли ей люди из русскоязычных групп в Facebook и Telegram. Она просто написала там, что в общежитии живут около сорока детей-беженцев, нуждающихся в одежде, да и просто в подарках на Новый год. Многие привезли детям новые куртки, платья, колготки, обувь, шоколадные наборы, наборы для творчества, настольные игры. Она собирается устроить в парке рядом с общежитием праздник, на который придут Дед Мороз и Снегурочка. Это будет на какой-то смеси языков: русский, английский, испанский. Я тоже пойду туда. 

Моя жена и младшая дочь изучают испанский, они погрузились в это: они готовятся к тому, чтобы продвигать нашу семью социально, когда мы получим разрешение на работу. К сожалению, это будет только через полгода, в конце весны. 

Наверное, из-за ПТСР (посттравматическое стрессовое расстройство. — Прим. ред.) у меня сейчас трудности со здоровьем. Я даже просила людей из моего дружеского круга в интернете найти мне врача и финансово помочь. Каждому, кто откликнулся, я старалась ответить лично. Для меня это новое: деньги, оказывается, тоже спасают. 

Благодаря истории с «ВкусВиллом» мы узнали, какое огромное количество людей мыслит действительно широко, открыто, гуманистично. Эти люди просто не были очевидны — они не активисты и не говорят об этом вслух. Мы получили такую лавину поддержки! Пожалуй, самое яркое, что меня поразило, это слова людей, которые написали: «Мы не знали, что ЛГБТ — это так сложно. Мы вообще понятия не имели. Мы думали, что ЛГБТ-прайды — это пафос, привлечение к себе внимания. За что так с вами, вы ведь не сказали ни слова пропаганды?» Ребята, да какая может быть пропаганда? Ее в принципе нет. Люди наконец осознали, что их обманывали. 

Мы показали тем, кто мыслит, кто хочет участвовать в позитивном изменении мира, что есть люди, у которых отнимают элементарные человеческие права: право на отношения, на то, как выглядеть, как вообще устраивать свою жизнь. И это действительно откровение для многих — что в этом нет никакой агрессии, что люди не хотят никому ничего плохого причинить. Они просто хотят жить.

Здесь, в Испании, мы получаем много поддержки. Мы уже участвовали в мероприятии ассоциации ЛГБТК+ семей. Когда мы видели деток, бегающих на празднике, мы всей семьей прорыдались — это был для всех нас когнитивный диссонанс. Нам было сложно эмоционально принять, что дети в радужных худи бегают и играют, а их родители сидят свободно все вместе, болтают, едят, танцуют.

Здесь я еще больше понимаю, что я была права в том, что прилагала много сил в активизме, хотя мне друзья говорили что это бесполезно, что я зря трачу время. Когда меня поместили в список 100 вдохновляющих и влиятельных женщин (ежегодный список, который составляет «Би-Би-Си». — Прим. ред.), для меня это было признанием мирового масштаба, будто весь мир сказал: «Да, ты имеешь право на это, делай!» И я буду стараться помочь всем, кому могу, как и все в моей семье, — каждая из нас активистка и делает все, что в ее силах. Если будет возможность, я постараюсь помочь тем людям, которые остались в России в тяжелом положении, я постоянно о них думаю.  

Я подписана в инстаграме на Навального. Недавно был от него пост [про швею] с юмором, я посмеялась и попечалилась вместе с ним и написала ему комментарий. И прямо моментально на мои старые посты стали приходить комментарии явно от профессиональных троллей. Они были не к месту, просто оскорбительного содержания. Я поняла, что никуда от этого не деться: я написала один комментарий — и система тут же отреагировала, хотя в этом комментарии я говорила о швейной машинке. 

В России у нас осталось много прекрасных друзей, наших единомышленниц, подруг, которые нам почти как родня. Мы по ним скучаем и беспокоимся о них: пишем друг другу, часто встречаемся в Zoom. Для меня нет большой разницы, где жить, я не верю в границы. На самом деле Земля общая, она для всех. Я просто живу в другом месте — это как снять новую квартиру. Я такая же россиянка, я так же в этой культуре, я так же переживаю за россиян. Никто из нас не покинул Россию: мы просто отошли на безопасную дистанцию. Мы стараемся устроить свою жизнь так, чтобы у нас были силы, чтобы мы могли развиваться. 

Здесь, в Испании, в свои 50 лет я отношусь к группе молодых людей. Это очень вдохновляет. И я хочу для себя будущего — активного, яркого. Я хочу учиться, получать дополнительную профессию и работать в помогающей организации. Я хочу свой дом, хочу еще ребенка. Это для себя. За своих детей и за внучку я не могу говорить, но я знаю, что они тоже хотят учиться, получить официальную работу в Испании или в других странах Европы. Мила и Ксюша планируют ребенка. 

Милолика пока хочет играть с детьми и велосипед. Еще она мечтает о планшете Apple и каждый раз грустно смотрит на него через витрину, а мы говорим: «Подожди, у тебя будет абсолютно все, что ты захочешь, потому что мы все рядом, мы что-то делаем». 

И это мое главное послание: надо действовать. От бездействия — энтропия, от бездействия все разрушается. Пятьдесят лет я прилагала усилия и собираюсь прилагать еще столько, сколько смогу. Потому что, пока я это делаю, другие люди, которые родились после меня, уже пользуются тем, чего мы добились.

«Мне лет через 50 будет уже до лампочки, что поменяется или не поменяется в России»

Илья, владелец коммуникационного агентства, Санкт-Петербург

переехал в Швейцарию 

Дал интервью изданию TJournal о жизни с положительным ВИЧ-статусом, после чего на него было совершено нападение. Покинул Россию в мае 2021 года.

Моя жизнь складывалась вполне себе замечательно: я коренной петербуржец с хорошей карьерой, открыл собственный бизнес, у меня много друзей. Точнее, жизнь была замечательной до избиения. 

Я никогда не скрывал своего ВИЧ-статуса, начал про него открыто говорить почти сразу, как узнал о нем. Это было в конце 2019 года. Я знал все что можно о ВИЧ, знал, что с ним можно жить. Меня больше всего расстроил способ передачи. Когда начал выяснять, как это произошло, все уткнулось в стоматологическую клинику, где я проходил лечение годом ранее. Вскрылось, что там было больше 20 подтвержденных случаев заражений: они повторно использовали шприцы с анестезией. 

Когда я это дело переварил, понял, что могу использовать этот опыт, чтобы помочь другим людям в похожей ситуации. И заодно развеять все ненужные стереотипы, которых много в нашем обществе. ВИЧ-статус стигматизирован, у многих есть представление, что это болезнь исключительно гомосексуалов, наркоманов и коммерческих секс-работников. Хотя это уже многие годы не так. 

Но я не думал, что это может вызвать такую волну негатива и подвергнуть меня опасности. Меня избили в центре Санкт-Петербурга. Я два раза обращался в правоохранительные органы. Первый — когда только поступили угрозы в социальной сети. Второй — по факту нападения, в тот же день. Но полиция проигнорировала оба заявления, они не сделали абсолютно ничего. Сказали, что на месте нападения мало камер. Но это не про Петербург совсем, где ты входишь в метро — и на эскалаторе на тебя смотрит штук 20 камер. В общем, им было абсолютно не интересно этим заниматься, поэтому они проигнорировали эту историю.

История с полицией на этом не закончилась. Уже после моего отъезда выяснилось, что полиция не искала моего обидчика, но решила завести дело на меня — по прекрасной статье «о пропаганде гомосексуализма среди несовершеннолетних». Мне пришло письмо и несколько распоряжений на домашний адрес, где живут родители. Там было написано, что контент в моем твиттере несет, скажем так, угрозу для юных умов.

После избиения я до конца не восстановился: с носом беда надолго. Лор в Швейцарии сказал, что заново нужно будет делать перегородку. Я даже говорю немножко в нос. Самой перегородки практически нет — там дырка осталась, которая не зажила, поэтому в дальнейшем потребуется операция.

Сразу же после неудачного посещения полицейского участка я отправился на полторы недели жить к друзьям. На следующий день вся пресса, в том числе европейская, начала писать обо мне, новости просочились и до мамы. Мама тогда про мой статус не знала, и в тот день пришлось о нем поговорить. Она испугалась — но не из-за статуса, а из-за нападения.

Угрозы продолжали поступать, обращения в правозащитные организации и в полицию ничего не дали. Я понял, что спокойно и безопасно уже не станет. Даже в профессиональном плане: при поиске клиентов в «Гугле» в первую очередь будет всплывать эта история.

Я ликвидировал свою компанию в Петербурге, перевел клиентов к знакомым. Дальше началось самое сложное: собрать минимум вещей, закрыть максимум дел, найти билеты и уехать. Но это был апрель, полный локдаун, границы закрыты, визовые центры и консульства тоже. Вариантов, куда поехать, было примерно ноль. 

Я уехал со своим партнером. Мы полетели в Белград с пересадкой в Цюрихе. Мне пришлось обзвонить все консульства и тревел-компании, чтобы узнать: если у тебя пересадка меньше 24 часов в определенных городах Европы и ты не собираешься покидать здание аэропорта, то тебе не нужна виза для пересадки. Мы уехали без визы, вышли на пересадке в Цюрихе и сразу же сдались властям.

Это было очень странно. Мы подходим к полицейскому, сообщаем о нашей ситуации, а нам: «Ну присаживайтесь, мы сейчас к вам подойдем». Вежливо, с улыбкой, предлагают чай-кофе. С тобой общаются, не смотрят на тебя как на преступника. Для тебя это абсолютная дикость, потому что ты привык, что полиция тебе не друг и от нее можно ждать чего угодно, но только не помощи. 

Мы не знали, что будет дальше. Актуальной информации про получение статуса беженца в Швейцарии сейчас практически нет. Многого не знают даже адвокаты на территории страны. 

Я не знал, какими будут лагеря для беженцев. Я ожидал, что это какие-нибудь бараки в лесу с туалетом на улице. По факту это очень похоже на недорогой европейский хостел. Мы сменили уже три лагеря. Сначала мы были в Цюрихе в лагере временного размещения. Туда отправляются все, кто пересек границу воздушным путем. Этот лагерь для тех, кто проходит первичную процедуру какого-то ответа — одобряют тебе статус или нет. Когда ты получаешь ответ, тебя переселяют. 

Сначала миграционный секретариат отказал нам в получении убежища на территории Швейцарии. Причина отказа у нас была исключительно политическая. В нашем кейсе фигурирует полиция, которая нам не помогла, не защитила нас. Адвокат объяснил нам, что швейцарские власти на официальном уровне не могут признать, что в России есть проблемы с органами правопорядка и с властью, так как политика Швейцарии — держаться полного нейтралитета. 

Мы подали апелляцию, и на это время нас переселили в лагерь в 30 минутах от Цюриха, похожий на летний лагерь для школьников. В этом городке нет ничего, кроме нескольких жилых домов и магазина, который работает по крайне ограниченным часам, но зато просторно, свежий воздух, совсем другое питание. 

Буквально три-четыре недели назад нас переселили уже не в лагерь, а в общежитие, где у нас отдельная комната, где нет ни контроля, ни досмотров, ни проверок. Нам даже выдали документы. С ними у нас есть возможность купить сим-карту, свободно перемещаться по стране. 

Среди всех этих трудностей мне позволяет держаться исключительно мой партнер. Если бы я поехал один, мне было бы в десять раз тяжелее. Мы постоянно общаемся, стараемся развлекаться, нашли здесь приятелей, с которыми постоянно поддерживаем контакт, ходим учиться, занимаемся, гуляем, изучаем окрестности, объехали уже половину Швейцарии. 

Мы начали учить немецкий язык, ходим на курсы в лагере и в правозащитной организации Queer Amnesty. Несмотря на то что мы находимся в ситуации полной неизвестности, мы все равно делаем шаги, чтобы привыкнуть к стране. Приятно удивила доброжелательность абсолютно всех, с кем мы контактировали на протяжении восьми месяцев. А еще везде полнейшая чистота, ухоженность — сразу видно, что здесь всё делается для людей и только для людей. Сами люди заинтересованы в том, чтобы принимать какие-то решения, влиять на окружение и вносить для улучшения жизни каждого. В России сталкиваешься с обратным.

Единственное — надо привыкнуть к тому, что здесь не любят работать. Недавно была замечательная история: мы увидели объявление на цветочном магазине, где женщина не вышла на работу просто потому, что у нее не было настроения в тот день. Они предпочитают держать баланс между работой и отдыхом и не очень сильно куда-то торопятся.

Я пока не работаю, все еще получается жить на накопления. Накопления используются в основном для нашего дополнительного досуга, потому что на протяжении восьми месяцев нам выдавалось всё, в чем мы могли бы нуждаться поначалу: гигиенические средства, еда, место проживания. Если ты хочешь что-то дополнительное, то исключительно за свой счет.

В первые две недели после приезда я отправился к врачу, который выдал мне аналоги всех лекарств [антиретровирусной терапии], которые я принимал. Месяц назад я посетил местный СПИД-центр, врач там выдала мне уже новую терапию, которая немножко отличается от той, что я использовал. Один из ингредиентов старой оказался не самым полезным, его в Швейцарии не используют уже лет 30. 

Мне было тяжело уезжать — но не из России, а от людей, к которым я привык. По самой стране и городу я никаким образом не скучаю. Люблю ли я Россию? Тут такое смешанное чувство... Это, наверное, как когда вы расходитесь с партнером, но не в хорошем ключе, а после какого-то финального конфликта. И вот проходит время, ты вспоминаешь эти отношения с некой теплотой, но понимаешь, что возвращаться к ним никогда не захочешь.

Сейчас для меня вопрос уже даже не в тех, кто у власти, а в самих людях. Двадцать лет пропаганды сделали свое дело. Для того чтобы ситуация в корне поменялась, не хватит только смены правительства. Должно смениться как минимум одно поколение, чтобы новые люди посмотрели на всё свежим взглядом, и возможно, поменяли принятые устои. Тогда, может, что-то и поменяется, но лет через 50. Мне лет через 50 будет уже до лампочки, что поменяется или не поменяется в России. А в краткосрочной перспективе я перемен не вижу. 

Это будет мой первый Новый год не в России. Хорошие знакомые позвали нас отпраздновать вместе с ними у них дома. Это очень лестное и крутое предложение, учитывая, что мы для них — беженцы из России со страшной историей, малознакомые люди, а нас пускают в свою семью. Это настоящее новогоднее чудо для нас. Мы решили, что они продемонстрируют те традиции, к которым они привыкли, а мы попробуем показать им часть традиций, что есть у нас. Хотим наготовить наших классических новогодних блюд: оливьешку, может быть, даже и холодец, но я боюсь, что он вызовет у всех дикий страх. Думаю, это будет необычный, интересный обмен опытом.

«Власти сделали все, чтобы нам было неинтересно, сложно и опасно заниматься политикой»

Алексей, инженер-электроник, предприниматель, Псков

переехал в США

Один из создателей псковского штаба Навального, с 2019 года был его координатором. После признания штабов экстремистской организацией и арестов ряда активистов покинул Россию со всей семьей — женой и четырьмя детьми — в августе 2021 года.

По образованию я инженер и с 2005 года занимаюсь бизнесом — у меня свой сервисный центр в Пскове. В политику я пришел только потому, что почувствовал, что бизнес как-то проседает. Мне было интересно, почему в России все работает именно так: например, у меня есть дети, и я вижу, что не работает социалка, и к школе много вопросов. 

Я жил в областном центре, где любые ошибки региональной власти остро чувствуешь. Смотришь, какие странные люди почему-то все возглавляют. Но ты же молодой, у тебя есть идеи, ты понимаешь, что так не должно быть, — и хочешь все это дело поменять. Мой путь начался именно с того, что я смотрел по сторонам и понимал, что так быть не должно. 

С 2010 года я начал заниматься политикой: заинтересовался, узнал, как все работает, попробовал свои силы, стал разбираться, что нужно, чтобы побеждать на выборах, — и начал периодически участвовать в кампаниях в составе региональных отделений партий и как самовыдвиженец. После 2014 года я начал понимать, что разные партии все по большому счету прокремлевские — словно одна и та же партия под разными названиями. 

На тот момент я состоял в коалиции непарламентских партий Псковской области. Там я и познакомился с представителем партии [соратника Навального Владимира] Милова «Демократический выбор». Так получилось, что мы вместе с ним и открывали отделение штаба Навального в нашем городе в 2017 году. С этого момента я постоянно помогал штабу: с техническими моментами, съемкой, монтажом, был организатором или соорганизатором многих пикетов, митингов. Координатором штаба я стал в 2019 году — до этого не хотел полностью погружаться в политическую работу, а тут решил податься на открывшуюся вакансию, и меня в итоге выбрали. 

Мы все всегда понимали риски: ты же приходишь работать в штаб и говоришь что региональная власть не очень умная, указываешь на их косяки, называешь фамилии. Каждого нового сотрудника при собеседовании спрашивали: «Вы готовы к тому, что к вам домой в шесть утра могут прийти те, кого вы особо не ждете?» Учили безопасно хранить данные, всегда иметь телефоны адвокатов под рукой. Это минимальный набор для реалий российской оппозиции. Но тогда мы предполагали, что максимальный градус будет во время президентской кампании в 2018 году, а потом все спадет. 

Мы работали: отправляли заявления в прокуратуру, в антимонопольную службу — о превышении полномочий и растрате бюджетных средств. Никакой реакции мы, конечно, не получали. До суда ни одно дело не дошло, все рассыпалось в надзорных органах. Митинги нам не давали проводить, высылали в совершенно дикие места. Однажды нам согласовали пикет на кладбище. Я его провел, но даже там нашли какое-то нарушение — день у меня закончился с протоколом в руках. 

После президентских выборов, ради которых и создавались региональные штабы, мы поняли, что большая часть из них сохранится. В таком режиме мы спокойненько и работали.

А потом пришел 2021 год. На самом деле веять холодком начало уже в 2020-м — когда Навального отравили. Это очень сильно поменяло настроения. И это стало серьезным вызовом: оказалось, что тебя могут просто попытаться убить за то, что ты делаешь, и никто не будет искать виновных. Кто-то уже тогда отказался продолжать деятельность в штабе. Мы немного выдохнули, когда пришли хорошие новости из Германии: Навального удалось спасти. Но уровень напряжения с тех пор уже не опускался. 

Дальше было возвращение Навального и его посадка. Для многих это стало последней точкой, но не для меня. Мы продолжали работать, показывая хорошие результаты для провинциальной политики, на наши зимние митинги выходили больше тысячи псковичей. Видимо, после этого региональные власти тоже задумались. И губернатору, видимо, погрозили пальчиком — и после этого нам уже не давали проводить акции так легко. 

После январской акции (митинга в поддержку Алексея Навального. Аналогичные акции прошли по всей стране. — Прим. ред.) я провел в спецприемнике пять суток. Дальше я просто стал уезжать перед акциями из дома, чтобы больше не тратить время впустую в спецприемнике. С апреля практически не жил дома в целях безопасности. 

В апреле прокуратура подала иск о признании ФБК и штабов Навального экстремистскими организациями. Но даже это не было знаком «срочно переезжайте». Юристы нам сказали, что, если нужно было бы всех закрыть, это было бы сделано сразу — возможности для этого были. И мы продолжили. Мы делали расследования, которые в итоге не успели опубликовать, потому что наши социальные сети заблокировали. Были планы, идеи, были задачи на проведение выборов в областное собрание Псковской области и в Госдуму. Мы готовили к ним наблюдателей, поддерживали «Умное голосование» (проект команды Алексея Навального по поддержке определенных кандидатов на выборах. — Прим. ред.). 

Но из других регионов начали приходить вести, что один за другим координаторы уезжают. Я читал эти новости, постоянно гонял эти мысли в голове. У меня как раз подходил отпуск: мы решили поехать с семьей в Грузию, немножко отвлечься от работы. Ну и все. Из отпуска мы уже не вернулись. Стало понятно, что возвращаться небезопасно. По пути в Грузию мы передумали, куда ехать дальше, — все решалось буквально в течение недели. Мы все быстро переиграли, купили новые билеты.

Мы прикидывали, куда можно попасть и где потом можно будет адаптироваться — и в социальном, и в материальном плане. Без визы на тот момент можно было попасть в Мексику — и оттуда в США. Так мы и решили поступить. 

В Мексике мы перешли границу и сдались властям. Я до этого бывал в Америке, моя семья — нет. Я отталкивался от опыта других: почитал разные истории, поговорил с друзьями, которые давно переехали, они же помогли с адаптацией. По приезде было две основные задачи. Первая: разобраться, что делать, чтобы занять легальное положение, — из официальных органов тебе никто ничего рассказывать не будет. Вторая — заработать денег. В Америке все очень дорого, другой уровень жизни. Не было такого, что можешь спокойно посидеть, подождать, выдохнуть. Ты должен работать с первого дня. 

Официально разрешение на работу я получу только через год. Но я открыл свою фирму, создал сам себе рабочее место. Закон тебя ограничивает в том, что ты не можешь претендовать на рабочее место американца в американской фирме. Я это и не нарушаю — работу я ни у кого не отнял. Здесь бизнес открыть очень легко: два раза позвонил по телефону — и вот фирма. Чувствуется, что государство заинтересовано, чтобы ты что-то делал.

Наш официальный статус пока непонятен: мы ждем интервью, чтобы получить официальное убежище. Из-за наплыва мигрантов это может растянуться на годы.

Конечно, жалко, что я не смогу вернуться в Россию. Если бы не уголовные дела, я, может быть, никуда и не поехал бы. В следующем году я собирался участвовать в выборах в Городскую думу. Однако новые поправки в избирательное законодательство запретили мне это. 

Власти сделали все, чтобы нам было неинтересно, сложно и опасно заниматься политикой. Власти сами начали откатывать страну назад. Но еще один из факторов, почему мы уехали, — это наше пассивное гражданское общество. Когда я пришел в политику, я думал, что людям легко можно что-то объяснить и они все поймут. Но оказалось, что это долгий и обстоятельный процесс. Я вижу, что ничего хорошего в ближайшее время не будет. Выборы в Госдуму показали, что пока у народа все хорошо, им все нравится. Они чуть тише стали хлопать в ладоши, но все еще продолжают это делать. Я поражаюсь, какой у них запас прочности, и он пока не кончается. 

При этом другого пути для России я не вижу — только объяснять и еще раз объяснять, сколько бы времени это ни занимало. В Пскове у меня остались медиапроекты, которые связаны с политикой. В 2022 году у нас будут выборы в Городскую думу. Естественно, я буду помогать. Я не смог в них участвовать сам, но мы найдем кандидатов, которых будем поддерживать, у нас огромный накопленный опыт за предыдущие выборные кампании, огромное желание выгнать из власти всяких негодяев. Я не буду бросать российскую повестку.

Моей семье переехать было сложно: они язык вообще не знают. Но переезд всей семьей дался нам значительно проще. Я опираюсь на опыт тех, кто переезжал поодиночке. Им приходится на два фронта работать: и чтобы здесь все было хорошо, и в России поддерживать связь, переживать, не придут ли к родным [с обыском]. 

Мои дети еще учатся в школе: во втором, пятом, седьмом и восьмом классах. Большой плюс, что они школьники: школьная система в Америке очень много берет на себя. Им практически ничего не надо делать дома. Мне нравится, что разные явления они разбирают с точек зрения разных наук — физики, химии, математики. Думаю, у них останется в голове больше информации, чем от нашей системы образования. Они выучат английский и адаптируются, а нашей задачей будет не дать им забыть русский язык — будем говорить на нем дома. 

Жаль, что в Америке нет сильного дополнительного образования. В Пскове дети чем только не занимались: играли на скрипке, пианино, барабанах, кларнете, профессионально занимались вокалом, ходили в художественную школу, на спортивно-бальные танцы. Везде были результаты, они выигрывали соревнования. Пока единственный выход — созваниваться по видеосвязи с преподавателями из России. 

А в остальном они в восторге: от школы, от школьного питания, от принципов преподавания. В нашей обычной государственной школе мало русскоязычных детей, но преподаватели с помощью гугл-переводчика пытаются все разжевать для детей, чтобы им было понятно. Мы с супругой решили, что дадим детям максимум возможностей, научим всему, чему сможем, а выбирать свое будущее они будут уже сами. Захотят — могут в Россию вернуться, захотят — здесь останутся. 

Пока разочарования нет — есть то, к чему надо привыкать. В первую очередь это кухня. Хлеб в России вкусней, многих специй здесь не найти — их заказывают из СНГ и России или покупают в русских магазинах. Под Новый год в России я всегда делал плов по фирменному рецепту. Здесь пока мне этого не сделать: нет ни казанов, ни нужных специй. Скорее всего, в этом году плов пропустим. Здесь другие традиции: они готовят на многие праздники индейку. Мы тоже уже заготовили индейку, осталось только запечь. Я вообще не переживаю ни о погоде, ни о кухне — главное, чтобы все на свободе были.